«Продолжение картины 1994 года. Героям первого фильма придется пройти сквозь пекло Великой Отечественной войны, чтобы найти друг друга и попытаться вновь стать счастливыми. Бывший комдив Котов, несправедливо осуждённый в 30-е годы как враг народа, чудом выжил и был отправлен на войну обычным рядовым бойцом штрафного батальона. Воевал как все: в грязи, холоде и голоде, не заглядывая в будущее больше чем на один день, да и тот надо было суметь прожить. Прожить и выжить в аду, которым была военная передовая. Его спасла вера. Вера в свою страну, вера в Бога и вера его дочери Нади в то, что отец жив…» Вот то, что узнает каждый зритель перед просмотром «Предстояния». Вот, собственно, и весь сюжетный ряд картины. Прибавить к которому, увы, нечего. Кроме, пожалуй, нескольких моментов. Тому, кто начинает просмотр «Утомленных солнцем» с «Предстояния» и не знаком с первой картиной, многое будет непонятно. А тому, кто знаком, непонятно будет еще больше.

Несмотря на то, что над сценарием фильма трудились сразу несколько сценаристов с известными именами, фильм почему-то получился безсюжетный. Нет, безусловно, событийная основа есть, о ней сказано чуть выше. Но нет сюжетного стержня, да и сюжетными подробностями, поворотами, нюансами, способными удержать зрителя у экрана, она не обрастает. Весь фильм пытаешься собрать воедино те сюжетные мазки, которые разбросал по ткани трехчасового кино известный режиссер. А когда картина заканчивается, остается стойкое послевкусие чего-то неподлинного, ненастоящего. Нам обещали эпическое полотно, яркую картину войны, а показали разбросанную мозаику человеческих судеб, каждая из которых всего лишь крохотный винтик, краем проходящий через судьбу главных героев. Именно краем, даже не зацепляясь, а потому и не запоминаясь.

Режиссер объясняет все «желанием создать полифонический образ войны и судеб наших героев, попавших в ее пекло» (из интервью режиссера). Сам термин «полифония» как метод изображения введен в литературоведение известным русским ученым Михаилом Михайловичем Бахтиным в его работе «Проблемы поэтики Достоевского». Он охарактеризовал романы Достоевского именно как «полифонические», а самого Достоевского назвал создателем существенно нового романного жанра. Особенность такого романа — не множество характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания, а множественность равноправных сознаний с их особыми мирами, сохраняющих свою неслиянность, которые сочетаются в единстве некоторого события. Голос каждого героя звучит как голос отдельного инструмента в оркестре, но все вместе они образуют стройную многоголосую симфонию. Вот этого-то как раз и не хватает фильму, в котором эти разрозненные судьбы не тянут на миры и похожи больше на осколки, не способные никак соединиться в единое полотно.

События перескакивают из 1941 года в 1943-й, а то вдруг возвращаются в прошлое, истории главных героев идут, не поймешь, то ли параллельно, то ли догоняя друг друга… Только ленивый уже не успел пожурить Михалкова за исторические нестыковки в фильме (штрафные батальоны появились не в 41-м, а в 43-м году, «исправительно-трудовые» лагеря на западе страны были закрыты к сороковым годам и перенесены на восток, есть и другая историческая «клюква»). Все, конечно, можно списать на условия кинематографической необходимости, когда историческая правда принесена в жертву картинке, спецэффекту или сюжетному повороту. И все же чувство досады от этих «помех» невольно возникает у зрителя.

Поскольку к работе в фильме были приглашены лучшие российские актеры разных поколений, то и посмотреть здесь есть на что — даже в эпизодах. Удачных актерских работ в ленте немало. В своем эпизоде филигранен Алексей Петренко, колоритен в своем — Валентин Гафт, в очередной раз поражает игра Андрея Панина. Замечателен в своей роли Евгений Миронов, эпизод с его участием — один из наиболее ярких в фильме. Игра самого Михалкова кажется излишне пафосной и несколько ненатуральной, кроме, пожалуй, тех моментов, когда Котов думает о дочери Наде, вспоминает ее.

Батальные сцены смыты в тумане и все равно полны натурализма. Мы не увидим самого сражения, как, например, в «Войне и мире» режиссера Сергея Бондарчука, но зато крупным планом покажут, как на гусеницы немецкого танка наматывается человеческая плоть. Персонажи — от главного героя до самого эпизодического — постоянно ругаются матом. Вообще, мат в произведении такого большого мастера, каким безспорно является Никита Михалков, воспринимается как некая дешевая попытка заигрывания с молодежью, причем не с самой лучшей ее частью, для которой матерная ругань является признаком взрослости и «крутизны».

Да, конечно, война — это не бальные танцы и на ней не до «великосветских манер». Война — это кровь, пот и слезы. Но это кровь, пот и слезы наших дедов и прадедов, которым, боюсь, будет неприятно увидеть то, что о них показывают спустя десятилетия после Победы. Их осталось очень мало, но в России ведь нет, пожалуй, ни одной семьи, через которую не прошла бы война. Я помню рассказ женщины, у которой маму призвали медсестрой на фронт, а та залезла на чердак и плакала, потому что ей было страшно. Но она сумела преодолеть свой страх, в аду Сталинградской битвы на своих хрупких плечах выносила с поля боя раненых, прошла всю войну до Победы. Я помню рассказ сухонькой старушки из самарского села, которой во время войны не было и четырнадцати, рассказ о том, как ее маленькие, детские еще ручки съедало щелочью почти до костей, а они с подругами все стирали и стирали бинты для раненых. Потому что нужны были чистые бинты, у многих раны гноились, в них кишели черви, а они все равно рвались в бой. Я знаю ветерана, который в ночь каждой годовщины Победы во сне вновь командует своим полком. А поутру плачет о погибших товарищах. Это часть нашей жизни, не твоей, моей или «того парня», а именно нашей. Ведь воевали-то не каждый сам за себя, а вместе. И не зря поются слова в песне: «И значит, нам нужна одна Победа, одна на всех», потому что и была она одна на всех. В фильме же бывалый штрафник (вооруженный саперной лопатой) говорит прибывшему на помощь кремлевскому курсанту (у курсантов есть винтовки, но им и так страшно — первый бой): «Отдай мне ружье. Зачем тебе оно? Тебя все равно убьют».

А где же любовь?

Можно ли назвать «Предстояние» Православным кино? Наверное, режиссер очень рассчитывал на то, что будет дан положительный ответ на этот непростой вопрос. Непростой потому, что ответить на него положительно вряд ли помогут совершаемые на экране крестные знамения или виды золотых куполов. Сам режиссер в одном из интервью поясняет, что «картина, в которой есть любовь в самом широком смысле этого слова, это уже религиозная, Православная картина». Ну так давайте зададимся вопросом: а есть ли в ленте эта самая «любовь в широком смысле»? Не могу отвечать за многих, но я подлинного Православия в картине не увидела. На мой взгляд, любви, жертвенной любви, как ее понимает любой христианин, в фильме мало. Есть любовь отца к дочери и дочери к отцу. Эта линия прекрасно показана в фильме. Чувствуется, что здесь все подлинное, идущее от сердца. Оно и понятно: Михалков действительно любит своих детей, а дочь любит папу. Есть и любовь к жизни, тоже сильная, настолько, что позволяет подозрительно легко пережить свою если не вину, то хотя бы какую-то причастность в смерти других. Особенно характерен в этом смысле эпизод с сожженной деревней. Надя (Надежда Михалкова) попадает в деревню, через которую проходят немцы. Один из фашистов видит ее, преследует с известной целью, никто из жителей не выходит на крики девушки о помощи, она забегает в открытый амбар. Немец идет следом. Тишина. Его идет искать товарищ. И тоже тишина. Позже оба оказываются убитыми, а Надя — спасенной неизвестной девушкой. Обе убегают, а деревенских — всех от мала до велика — загоняют в тот самый амбар и сжигают. «Они заслужили, — говорит девушка Наде. — Разве кто-нибудь впустил тебя, когда ты стучала им в окна?» У меня этот эпизод вызвал смешанные чувства. С одной стороны, понятен страх девушек, но с другой… Как можно смотреть на высунутые из окошек амбара детские ручки, видеть, как их охватывает огонь, слышать крик десятков голосов, сливающихся в один предсмертный вопль, — и не лишиться при этом разума, зная, что как-то причастна к этой трагедии? Как можно успокоить себя мыслью, что это сделал Бог, а тебя, такую исключительную, Он оставил в живых с одной целью, чтобы ты нашла отца?

Есть в фильме несколько надуманный, но по замыслу начиненный христианским смыслом момент. Когда с разбомбленной немцами баржи с беженцами спасаются только двое — дочь Котова Надя и, как он сам представляется в ленте, «бывший священник» в исполнении Сергея Гармаша. Оба цепляются за дрейфующую мину, герой Гармаша предлагает Наде крещение в таких вот неожиданных обстоятельствах. Та было отказывается (я — пионерка, папа — коммунист), но потом все же соглашается. Крещение происходит тут же в море, священник надевает на Надю свой крестик, учит короткой и довольно странной молитве: «Господи, сделай так, чтобы моя воля не перебила Твоей». (Позже я увидела эти слова молитвы в одном из интервью Никиты Михалкова: «Моя самая короткая молитва…» — скажет он о ней. А у меня эти слова как-то не вяжутся с искренним обращением к Господу. Слышится в них что-то горделивое.) А после — попросив Надю закрыть глаза, что она тут же, по-детски, выполнила (даром что «пионерка»), — отплывает в открытое море и тонет. Почему-то сразу вспомнился «Титаник»…

Похоже, что картина больше ориентирована на западного зрителя, нежели на наших соотечественников. Вот как показана в ней Россия. Вся страна — один сплошной лагерь. Для взрослых — «Архипелаг ГУЛАГ», для детей — пионерлагеря, где, чтобы не навлечь подозрения, нужно отказаться от неблагонадежных, подпавших под знаменитую 58-ю статью матерей, отцов, братьев и сестер. А страх перед НКВД настолько велик, что один из взрослых персонажей буквально обмочил штаны, едва ему намекнули на его неблагонадежного брата, которого он «забыл» упомянуть в автобиографии. Враг — фашист — толерантен и ужасен одновременно, обладает извращенным чувством юмора и чувством собственного достоинства. Задача ясна: показать, что фашизм отвратителен, но не слишком обидеть при этом современных немцев. Лучше всех воюют штрафные батальоны, вооруженные саперными лопатами (там воюет и главный герой, бывший комдив Котов, тоже вооруженный саперной лопатой). А умирающий 19-летний обгорелый танкист, которому уже дышать тяжело, потому что пробито легкое, думает исключительно о девичьей груди бинтующей его медсестренки в фуфайке, ибо посмотреть на то, что у нее под фуфайкой — его последняя прижизненная просьба. Надя вынуждена выполнить последнюю просьбу умирающего… А для зрителя — это заключительный момент фильма.

Весь фильм вызывает стойкое недоумение и вопрос: а что же это все-таки было? Кто — предстоит? И кому? В словаре Владимира Даля слово «предстояние» определяется так: «Предстоянье. Сподоби ны десного предстояния. Предстательство, особая молитва за кого-либо. Благоденствуем вашими предстояниями. Да воспомяненни будем мы и мать наша в ваших к Богу предстояниях, стар.» (Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля). У русского философа Ивана Ильина есть интересная мысль: «Дух есть сила личного самоутверждения в человеке, — но не в смысле инстинкта и не в смысле рационалистического осознания состояний своего тела и своей души, а в смысле верного восприятия своей личностной самосути, в ее предстоянии Богу и в ее достоинстве. Человек, не осознавший своего предстояния и своего достоинства, не нашел своего духа». Осознал ли свое предстояние герой фильма? Мне сложно ответить на этот вопрос. Неужели это великое слово было использовано только ради громкого названия?

Трудно сказать, почему картина, снятая талантливым режиссером, в которой задействованы лучшие актеры, операторы, звуковые техники, на которую потрачено больше пятидесяти миллионов долларов, которой была оказана всесторонняя поддержка нескольких государственных ведомств — министерства культуры, министерства обороны, министерства чрезвычайных ситуаций, почему вдруг она оказалась такой, какой оказалась. В ноябре грядет показ заключительной части «Утомленных солнцем» под названием «Цитадель». Возможно, ситуация исправится.